«Куратор решил, что именно мои пять работ не должны быть увиденными». Интервью с художником Пасмуром Рачуйко о цензуре, религии и жизни в Геленджике

Художник Пасмур Рачуйко в своих работах использует образы, которые считает отражением современной культуры России. Полицейские, многоэтажки, РПЦ и ислам — эти темы вызывают негативную реакцию у многих людей, которые впервые сталкиваются с картинами Пасмура. В то же время его работы стабильно выставляются и продаются как в России, так и зарубежом.

PR-менеджер Краснодарского центра современного искусства «Типография» София Дорофеева специально для Свободных Медиа поговорила с Пасмуром Рачуйко о том, хорошо ли художнику жить в Геленджике, сталкивался ли он с цензурой в России и как религия связана с его походами в спортзал.

Вы родом из Ростова, прожили десять лет в Санкт-Петербурге, а сейчас живете в Геленджике. Где художнику комфортнее?

За себя могу сказать, что мне действительно комфортнее всего жить здесь, на побережье. Хотя есть свои сложности. За материалами для работы иногда приходится выезжать в соседние города. Фотограф, с которым я сотрудничаю, и багетный мастер, который натягивает мои холсты, живут за сотни километров, и это не очень удобно. Знаю точно, что художнику необязательно жить в Москве или Санкт-Петербурге, чтобы нормально функционировать.

Если вы относительно известный художник, то можно жить и на периферии. Но как быть, если ты только начал свой путь?

Я не знаю, у меня не было такого опыта (Пасмур влился в современное искусство в Москве и Петербурге — прим.ред), но я вижу людей, которые занимаются современным искусством на периферии, их пассионарности можно позавидовать, они делают очень смелые и крутые проекты.

Как изменился ваш образ жизни после переезда в город-курорт?

Вообще моя жизнь изменилась сильно в тот момент, когда я переехал в Ростов, потому что именно тогда я стал функционировать как художник full time (полное рабочее время — с англ.). Решение уехать из Петербурга далось мне непросто, но оно было верное на все 100 процентов.

В Геленджике я первый раз оказался в феврале прошлого года, когда приехал к друзьям на продакшн (создание — прим.ред.) той работы, которая сейчас выставляется в «Типографии» на выставке «Чистый звук глиняной свистульки» (выставка закончилась 28 апреля — прим.ред.), мне очень понравился город, и через пару месяцев я переехал. Здесь немного сложнее работать. В том смысле, что всё вокруг шепчет тебе: «Расслабься, полежи, отдохни, погуляй, покупайся». Абсолютно всё: воздух, климат, природа, ритм жизни. Всё призывает сложить руки и наслаждаться жизнью, но я борюсь и заставляю себя иногда работать.

Как можно выжить, будучи full time художником, зарабатывая только искусством?

У всех разный путь и разные стратегии. Свой основной доход я получаю от продаж работ — он позволяет мне жить, а не выживать. При этом я не превращаюсь в завод по производству картин. С другой стороны, я живу в маленьком городке, где вообще непонятно, на что тратить деньги.

В одном из интервью вы сказали, что вас бросает в ужас от мысли, что какое-то место может стать вашим пристанищем до конца жизни. Почему?

Мне быстро всё наскучивает и приедается.

Наступит ли момент, когда вам наскучит в России и вы захотите уехать?

Такое может произойти. Если честно, не могу выдумать локацию в России, куда бы я ещё хотел поехать на пару лет. Наверное, я был бы не против некоторое время пожить где-то за границей. Но об этом думать рано, мне пока не надоело.

Откуда в работах появился образ полицейского, и почему мужские персонажи так похожи на вас?

Чаще всего на своих работах я изображаю себя, и в этом есть терапевтический жест, хотя раньше мне было неудобно это признавать. У меня было ощущение того, что терапевтичность дискредитирует в каком-то смысле искусство автора, поскольку современного художника я всегда видел как профессионала, который, обладая собственным языком, теоретической базой и критическим мышлением, способен выйти за пределы себя.

Но всё это хрень, потому что, в конечном счёте, самое постоянное и осязаемое, на что можно опереться и сделать шаг вперёд, — это травма. Само артистическое видение стало для меня терапевтично в том смысле, что как человек, находясь в определённой среде, перерабатывая ежедневную повестку, я могу испытывать разные эмоции, тревоги или негодования, иногда отчаяние или просто ступор и непонимание. Но, как у художника, у меня нет оценки, я смотрю на всё как на материал, с которым я хочу работать, который меня вдохновляет, возможно, именно потому, что мне тяжело с ним взаимодействовать иначе.

Был продолжительный период в моей жизни, когда я панически боялся полицейских, потому что часто становился объектом их внимания. Я присваиваю себе атрибуты власти, сшиваю свой образ с современными культурными кодами, пытаюсь кровно породниться с современной локальной российской речью, потому что в реальной жизни я и так её сын. И это именно то, из чего и происходит моя фрустрация.

Чем ваш полицейский отличается от полицейского в творчестве Pussy Riot, например, в акции «Милиционер вступает в игру»?

Мои работы не политический плакат — они ни к чему не призывают и ничему не дают оценку, мой полицейский, он как герой эпоса, такое вместилище пассионарного начала.

Всё чаще над христианскими образами в ваших работах стали преобладать исламские. Как это и почему произошло?

Честно говоря, я не уверен, что можно вот так прям датировать мой интерес к исламским образам. Возможно, он в большей степени стал появляться вместе с сирийской повесткой, но изначально он связан с Северным Кавказом, откуда вся моя семья родом.

В вашей семье сохранился культурный код Северного Кавказа? Как родители относятся к вашему творчеству?

Я, будучи членом своей семьи, его сохраняю как часть своей идентичности. Что касается отношения к моему творчеству, я получаю в семье поддержку и понимание в максимальном объёме. Моей семье интересно то, чем я занимаюсь, и они с удовольствием следят за моим творческим путём.

Как религия влияет на вашу жизнь?           

Я замечаю, что некоторые рутинные дела превращаются для меня в религиозные практики. Так, год назад я обнаружил, что все мои занятия в спортзале мотивированы не заботой о здоровье или достижением результатов, а исключительно получением мученического религиозного экстаза. Чаще всего я вспоминаю Бога в спортзале и вспоминаю именно страсти Христовы. И если раньше я одёргивал себя от поминания всуе, то теперь, осознав религиозность практики, позволил себе ходить в зал как на молитву.

В работе «Святое семейство» вы призываете к созданию православного метрополитена и проведению монорельса через все церкви города, чтобы разговоры о возвращении к традиционным ценностям заработали. Это ирония, или вы действительно хотите возродить традиционные ценности?

Для меня это исключительно художественная метафора, которая, следуя современной российской политико-идеологической риторике, строит образы будущего. Здесь главная идея в том, что курс возрождения традиционных ценностей — это ресурс для воплощения новых межинституциональных взаимодействий и новых функций. Художественная метафора рождается из наблюдений, изучения повестки, ассоциативного ряда, логических связей, образов собственной авторской мифологии и ещё Бог пойми чего. Этот образ родился давно и был отражён ещё в паре живописных работ. Мне он показался достаточно ёмким.

А что в вашем понимании традиционные ценности?

Не знаю, чем они отличаются от общемировых. Но если такая риторика приводит к декриминализации семейного насилия, священникам в школах и так далее, то похоже, что она порочна.

Откуда появились животные, красные фигуры, смерть, скелеты. Что они означают для вас?

Мне сложно как-то трактовать каждый образ, и я не вижу в этом смысла, поскольку за большинством моих картин не стоит текста. Но мне кажется, что всю их совокупность можно представить как гностическую плерому, всенаполненность пространства сущностями, полноту и бессистемность мира или семиотический апокалипсис скроллинга. Одна моя подруга сказала, что на моих картинах всё и все перетрахались, и мне кажется, в этих словах много правды.

Будете искать новые образы в следующих работах?

Я начинаю работать над большим проектом, который собираюсь показывать осенью в Москве. Чтобы не сглазить, никаких подробностей озвучивать не буду. Но вероятнее всего в октябре будет много новых работ.

В 2016 Андрей Звягинцев заявил, что «в пространство культурной жизни страны цензура вошла в полный рост». Заметили изменение уровня цензуры?

Нет, я не заметил роста цензуры, потому что я не так часто выставляюсь. Мои работы подвергались цензуре пару раз, и для меня это триггерная (больная — прим.ред.) тема. Об одном из случаев мне стало известно от директора музея стрит-арта в Санкт-Петербурге Татьяны Пинчук. В прошлом году перед открытием большой коллективной выставки музей посетил куратор ФСБ, чтобы проверить экспозиции. В выставке участвовало около 50 художников, но куратор решил, что именно мои 5 работ не должны быть увиденными. Сотрудники музея по просьбе «фсбшника» сняли мои работы, однако позже Таня все же проигнорировала это решение и вернула картины в экспозицию.

Кроме того, я получаю в сети угрозы и массу негативных отзывов. Они все очень однотипные и сводятся к утверждениям, что я шизофреник, наркоман и не умею рисовать. Конструктивной критики я практически не слышу.

Какие у вас отношения с самоцензурой?

Мне присуще самоцензура. Не знаю, хорошо это или плохо. У меня есть ощущение, что она помогает мне отделить семена от плевел, не пускать что-то совсем уж вторичное.

Сколько политики в ваших работах? Как вы сами относитесь к политике, следите за информационной повесткой?

Специально я не слежу за новостями. Политикой не сильно интересуюсь. Мои работы не дают ничему оценки и политизированы они ровно настолько, насколько политизирована наша жизнь. Сам жест манипуляции художника с холстом может быть интерпретирован как политический, от этого никуда не деться.

Если вы уедете из России, изменятся ли образы, которые вы используете?

Даже оторвавшись от локальной повестки, я всегда буду обозревать мир через призму своей травмы — той самой, которая скорее всего побудила меня рисовать. Я никогда не буду никем, кроме себя.

Редактор: Владислав Янюшкин